Захария Гутти был великим поэтом. И великим мучеником. Если бы спросили любого из того мира, что окружал Гутти со всех сторон, кто вызывает у них наивысшее восхищение и наивысшее сочувствие одновременно, не колеблясь назвали бы Гутти. В этом странном человеке воплотилась гениальность и обреченность одновременно. Или, если угодно, гениальность обреченности. Стихи его читали так, словно приникнув к сладостному источнику. Кровавому и прекрасному. Всем, кто на Земле интересовался поэзией как таковой или же романтическими переживаниями отдельно от творчества, было известно об обстоятельствах жизни поэта и трагической истории его любви. Для тех же, кого не интересовали и никогда не интересуют сентиментальные бредни, Захария Гутти служил синонимом бесполезно растраченной жизни.
Алиса узнала о Гутти благодаря случаю. Всякий, кто знал Алису поверхностно, мог бы в душе посетовать на ее излишнюю рассудительность и, порой, даже некоторую отстраненность. Но это явилось бы ошибочным взглядом. Конечно, трудно было представить себе Алису, рыдающую над стихотворной строкой, однако тот живой отклик, который вызывали у нее чужие страдания порой заставлял девочку проводить недели с тяжелым внутренним осадком, пока он не смывался яркими впечатлениями от ее немного сумасшедшей жизни, мчащейся словно локомотив под горку без тормозов.
Алису удивила строчка рецензии, бросившаяся ей в глаза со страницы стихотворного сборника, лежавшего на столе ее матери. Фраза "великий страдалец Нового времени" резанула своей необычностью именно потому, что была применена к современнику Алисы. В первый момент Алиса решила, что рецензия ругательная, и фраза использована в ироническом смысле. Но прочитав абзац, Алиса поняла, что упустила из виду какую-то важную историю, произошедшую недавно или даже происходящую сейчас. А ничто так не радовало сердце Алисы, как необычные истории.
Здраво рассудив, что уж коли ее мать читает эти стихи, то ей наверняка известны все обстоятельства дела, Алиса решила умерить свое любопытство до вечера, когда мать обычно возвращалась домой с работы. Использовать сухие выжимки информации компьютера Алиса не очень-то любила. Особенно тогда, когда ее любопытство было по-настоящему возбуждено, и она жаждала подробностей. Тех особых подробностей, нюансов личного отношения, которые вносит любой устный рассказчик, независимо от своего таланта говорить.
На лице матери после своего вопроса Алиса увидела смешанные чувства, результирующей которых было отсутствие желания говорить хоть что-то на данную тему. Алиса прекрасно знала, что ее настойчивость может побудить мать начать рассказ, но так же хорошо она поняла, что этим она причинит ей боль. Поэтому она сделала вид, что ее вопрос был случаен, и что она не придает ему большого значения. Однако на самом деле любопытство ее разгорелось нешуточным пожаром.
Поразмыслив у себя в комнате, Алиса пришла к выводу, что ей стоит спросить о Гутти у их учителя литературы в школе. Пожалуй, он мог знать о нем даже побольше матери. Пока же Алиса взяла книжку стихов и, забравшись с ногами на диван, стала поглощать невероятную поэзию Гутти страницу за страницей.
Он писал короткими, резкими стихотворениями со странным, неровным ритмом, то тянущимся, то рваным, и каждая строка была насыщена ощущением сладкой обреченности, напоминающей привкус крови. Страдание воспевалось наравне с любовью, сплетаясь с ней в какой-то дикий комок из непонятных намеков, приоткрывающих, казалось, полог никому не ведомой тайны. При этом Гутти вовсе не прилагал усилий к тому, чтобы разнообразить или украсить собственный слог. Все его стихи были на удивление похожи и на удивление же завлекательны этой своей похожестью. Когда Алиса перевернула последнюю страницу, она ощутила приступ душевной боли, связанной со стремлением продолжать, продолжать во что бы то ни стало глотать волшебные и, вместе с тем, ужасающие строки еще и еще. Сейчас она, не в состоянии отойти от полученного впечатления, пыталась представить себе этого человека, который заставил ее забыть себя, других, забыть время, жить только в пространстве своих чувств, не желая более ничего иного, кроме унылой музыки стихов Гутти.
Часы показывали половину первого, и Алиса просто не могла понять, как ее до сих пор не отправили в постель. Она вышла на кухню и уткнулась в молчаливый взгляд матери. Она вдруг с ужасом поняла, что и мать, и другие домашние не раз заглядывали к ней в комнату и, наверное, даже что-то пытались у нее спрашивать. Такое случилось с ней в первый раз. Она, в общем-то, всегда недолюбливала стихи.
Мать отвернулась к окну и сделала вид, что настраивает кухонную автоматику. Алиса ждала от нее упрека, но так и не дождалась. "Наверное, она ждет моих слов", - подумала Алиса, но не было сейчас на свете ничего, что могло бы в данный момент заставить ее сказать хоть слово. Она опасалась, что если попытается, то вместо слов выскочат только рыдания.
Алиса не могла представить себе, что же настолько сильное заставляет ее мать молчать тогда, когда она вся переполнена желанием обрушить на Алису всю свою озабоченность, которая буквально просвечивала сквозь ее кожу. Какова же тема, что мать предпочитает о ней молчать даже тогда, когда опасается за свою дочь?
Как ни странно, но заснула Алиса практически сразу. Ее юное тело взяло верх над возбужденной душой и отправило ее в мир без сновидений, в короткий отрезок жизни, состоящий из ничего. Когда Алиса проснулась на следующее утро, впечатления от прочитанных стихов несколько потускнели, как будто это вообще был странный, тягостный, но яркий сон. Улыбка вновь цвела на ее мягких губах, как лилия среди лепестков роз.
Учитель литературы был высоким, сутулым человеком за сорок с аккуратной прической и смешными усами. Больше он походил на физика, особенно, когда изучал что-то, низко склонившись над своим автоблокнотом. И если бы не древние фолианты, которыми вечно был завален весь его небольшой стол, можно было принять его за человека, далекого от отвлеченного творчества. Но только до тех пор, пока он не начинал говорить.
На вопрос о Гутти учитель улыбнулся сквозь усы несколько многозначительной улыбкой. Его вид говорил, что девочка где-то у взрослых схватила обрывок информации, и теперь ее мучает простое любопытство. Он сразу же посоветовал Алисе покамест взяться за более простых для постижения современников.
Алиса прекрасно его поняла. Но весь опыт его общения с Алисой в рамках школьных занятий убеждал ее, что этот человек далек от того, чтобы считать своих учеников несмышлеными существами. Надо только показать ему, что ее интерес - не пустое любопытство.
"Я читала его", - сказала Алиса. Когда учитель поинтересовался, что именно, она назвала заглавие сборника.
"Неплохо для начала", - ответил он и снова улыбнулся, на этот раз уже одобряюще, и Алиса поняла, что их вкусы совпали, а значит, разговор получится.
Однако вместо слов учитель чиркнул Алисе пару названий, смысл которых заставил Алису внутренне содрогнуться. Она поняла, что это другие сборники стихов Гутти.
"Чтобы проникнуть глубже, тебе следует прочитать вот это, - пояснил учитель, склонив голову, - пока ты только впитала оболочку его творчества. Только внешний абрис, возможно, весьма притягательный, но дающий лишь общую картину. По-настоящему, глубину стихов Гутти раскрывают вот эти книги. В них более обширные, более протяженные стихотворения. И одна поэма - вершина творчества Гутти, по его же собственным словам. Впрочем, большинство критиков сходится на том же. Попробуй прочитать это. Ты обнаружишь, что у тебя не получится сделать это так, как в первый раз. Ты уже не сможешь запоем проглотить книгу, не замечая ее. Придется потрудиться и, возможно, тебе этот труд будет не по силам, ввиду юности твоих лет. Как только тебе станет совершенно непереносима его боль, закрой книгу и отложи ее на потом. Я не сторонник запрещать или скрывать что-либо от своих учеников, но всё же следует быть поосторожней с этим кровавым вулканом".
Алиса так и не услышала истории, но она поняла, что ей хотели сказать. Ей было дано испытание. Если она с успехом минует его, она сможет быть готова и к дальнейшему. Но Алиса была сейчас благодарна и за это. В ее душе разгорелось страстное желание вновь погрузиться в мир Гутти без просвета и надежды, в багровые волны его приливов и отливов. И любопытство уже больше не имело такого значения.
Дома она по абонементу отца вытянула из Всемирной библиотеки названия, данные ей учителем. Потом она жадно смотрела, как принтер быстро оформляет стандартные пластикаты в традиционную книжную форму, принятую среди людей уже так давно, и переходящую из поколения в поколение, как старая пословица. Взяв книгу в руки, Алиса осторожно гладила подушечками пальцев еще теплую поверхность тончайшего пластика, внутри которого словно плавали буквы цвета запекшейся крови.
В этот вечер Алиса первый раз за последние три месяца даже не притронулась к школьным заданиям. Она села за стол, разложив вокруг учебные материалы для отвода глаз. Ей не хотелось, чтобы домашние, и, в первую очередь, домроботник, мучили ее ненужными вопросами.
Эти стихи действительно отличались от вчерашних. Так, как отличается первый крепкий порыв приближающейся бури от самой бури, бушующей со всей своей яростной силой. На этот раз багровые волны не давали Алисе даже приподнять голову над поверхностью океана страданий. Душа Алисы следовала указанным ей путем, захваченная волшебными строками, не в силах препятствовать их притягательной силе. Ведомая путями разнообразных чувств, среди которых преобладала ужасная, обреченная любовь. Мысли совсем покинули Алису. Наверное, она не отдавала себе отчет в том, что просто не понимает умом каких-то вещей, написанных Гутти, потому что еще никогда не испытывала их, даже не подозревала о них. Она не знала способов защиты от того, что по-настоящему завладеет ею только годы спустя. Беззащитность перед лавиной странных эмоций и незнакомых чувств только способствовала более глубокому проникновению их в ее душу. Так, как будто Гутти пустил в нее причудливых, невероятных зверей, терзающих ее совершенно безнаказанно, ведь хозяйка только завороженная в ужасе глядела на них, не имея ни сил, ни знаний, как прогнать пришельцев, хотя бы на время.

Алиса оторвала глаза от страницы, когда ей показалось, что лист заливается стекающей сверху кровью. Только когда ужас окончательно заполнил ее сердце, она вырвалась из липких объятий стихов и поняла, что принятое ею за кровь была всего лишь тень ее отца, упавшая на лист.
- Алиса? - промолвил он тихо.
- А? - отозвалась она и пролепетала еще несколько слов по-итальянски. С полуоткрытым ртом и пылающими щеками она смотрела на отца совершенно чужим, потерянным взглядом, не в силах найти в голове каких бы то ни было слов. На миг ей показалось, что она полностью забыла русский язык.
- Что с тобой? Мама говорит…
- Я… Я занималась! По литературе… Нам задали, - похожие на карканье ворона слова вырвались помимо ее воли, Алиса могла в этом поклясться. Секунду назад она и не думала лгать отцу.
- Ты так зачиталась. Я два раза тебя звал - ты ничего не слышала. Это уже второй день, Алиса. Что тебя так увлекло?
- Гутти, - тихо ответила Алиса, не зная, какой реакции ожидать, - ты читал его?
- Нет, - покачал головой отец, и Алиса вдруг почувствовала сильное облегчение, так, словно ее чуть не уличили в чем-то постыдном.
- Пожалуйста, не забывай об ужине и сне, - с насмешливо-мягкой улыбкой проговорил отец, - мама за тебя тревожится.
- Да, я знаю, - кивнула Алиса, - скажи ей, чтобы она не волновалась. Это всего лишь стихи.
"Всего лишь стихи"! Когда дверь за отцом закрылась, Алиса ощутила, как краска стыда заливает ее лицо. Откуда в ней взялось вдруг столько изворотливости? Тонкий намек ничего не подозревающему отцу, что стихи - не самое любимое Алисино чтение. Впрочем, стоило ей опустить голову и поймать оборванную ниточку стихотворной строки, как эта маленькая проблема перестала для нее существовать. Ею овладели чувства гораздо более сильные, жгучие и ранее запретные из-за своей отталкивающей анатомии, словно обнаженные внутренности.
На этот раз в одиннадцать вечера домашний робот прервал ее плавание по волнам своих эмоций и отправил спать - совершенно потерянную и почти разорвавшую свою связь с привычным миром, бывшую до этого момента такой прочной. Сновидения вновь не тревожили ее голову - ни хорошие, ни плохие. Чернота сна была столь абсолютной, что слишком походила на отрезок небытия.
Сном, скорее, Алисе показались на следующий день часы, проведенные в школе. Она существовала там лишь постольку поскольку, вся погруженная в собственные переживания. Казалось, что-то переваривается внутри нее, оформляется в некие причудливые новые формы, меняя взгляды и пристрастия. И только одно стремление прослеживалось явно и недвусмысленно. Скорее вновь добраться до строчек темно-багрового цвета. В этот день она не пошла после школы на биостанцию, совершенно забыв о своих прежних затеях и замыслах. Она теперь уже жалела, что провела там половину вчерашнего дня. Удивляясь дикости своих собственных мыслей, Алиса, тем не менее, вовсе не желала от них отказываться. Словно что-то перевернуло ее внутренний вектор.
Две книги, указанные учителем, она преодолела за четыре дня. И тут же бросилась на поиски новых. Список оказался не столь обширен, как этого хотелось Алисе, но достаточен, чтобы занять ее внимание на следующие несколько недель.
Изменения, происходящие в ней, прогрессировали с каждым днем. Какое-то чудесное везение спасало ее от полного завала школьных предметов, что было скорее следствием внешнего проявления чувств, бушевавших внутри Алисы. Учителя, видимо, совершенно неосознанно старались не касаться ее странной отстраненности и полного отсутствия интереса к знаниям, которые они пытались внушать группе. Может быть они видели на лице Алисы что-то так им знакомое когда-то, но крепко позабытое с поры юности. А может сам вид горящих необыкновенным огнем глаз Алисы отпугивал их и внушал мысль отложить разбор данной проблемы на другое, более благоприятное время.
Ее сверстники отказались от желания проникнуть сквозь непроницаемый покров внешнего спокойствия Алисы после нескольких неудачных попыток. И только ее ближайшие друзья пытались вывести ее на откровенный разговор. Не то, чтобы Алиса была против такого разговора, но едва лишь она пыталась как-то выразить то, что с ней происходило, привычные слова пропадали, отказываясь служить ей. Она смотрела на знакомое лицо и видела на нем то, что никогда не замечала ранее. Следы тех же чувств, что сейчас бушевали внутри нее. Мир вокруг разительно переменился. Как будто до этого Алиса жила, прикрытая колпаком собственной ограниченности, не замечая многого, не замечая, возможно, главного. События потеряли привычную жесткую связь, последовательность, превратясь в случайный круговорот, выхватывающий и поднимающий наружу то одно, то другое происшествие, замечательное только тем, что его просто заметил кто-то из толпы. Она потеряно бродила по пустым дневным улицам и нараспев декламировала стихи, возможно, даже вслух, кажущиеся ей в данный момент подходящими для ситуации, проходящей мимо нее. И возвращалась домой только для того, чтобы снова взять в руки книгу с волшебными строками Захарии Гутти.
Всё продолжалось до того момента, как однажды учитель литературы не удержал за рукав выходящую из класса Алису и не посадил ее перед собой, чтобы рассказать ту самую историю, которую так хотела когда-то услышать Алиса.
- Возможно, я был не совсем прав, - признался он, начиная разговор. - Я переоценил твои силы, Алиса. Я думал, что ты придешь ко мне обсудить всё на следующий же день и не подумал, что ты можешь уже оказаться не в состоянии этого сделать. Видишь ли, Алиса, взрослые люди, читая Гутти, как будто наливают в сосуды своей души прекрасный живительный напиток. Кто-то считает его кровью, кто-то добрым вином. Но тебе всего тринадцать, твоя душа еще чересчур хрупка, и жидкость, влитая в тебя, начала разрушать сам сосуд. А этого я, как ты сама понимаешь, не могу допустить.
Я наблюдал за тобой эти недели, решив покамест подождать и посмотреть, возможно, твои внутренние силы смогут преодолеть это испытание. Но, видно, ты еще слишком юна для этого. Следует остановить процесс, захвативший тебя. Я долго думал, как это сделать, пока не пришел к выводу, что русская пословица "Клин клином вышибают" подходит тут наиболее точно. Я расскажу тебе истинную историю Гутти так, как она не излагается в справочниках.
- Не стоит, - подняла ладонь Алиса, - для меня теперь это уже не важно. Мне достаточно того, что вы помогли мне обрести новый, незнакомый мир. Таких чувств я не испытывала еще никогда ранее, и я благодарна вам, в том числе. Но истории мне не надо. Меня это уже не интересует. Сейчас я понимаю, насколько наивным было мое любопытство.
- Алиса, ты словно пропустила мимо ушей половину из того, что я говорил. Мне необходимо рассказать тебе это, чтобы помочь тебе. Ты же веришь мне, что тебе нужна помощь?.. Не спеши мотать головой! Так, как я советовал тебе в свое время книги Гутти, и ты верила мне, так же ты должна верить и сейчас, когда я говорю, что тебе надо услышать его историю.
- Хорошо, я послушаю, - кивнула Алиса, - хотя… Вы заблуждаетесь, думая, что это как-то изменит то, что во мне…
- Посмотрим. Никогда не загадывай ничего, относительно своих чувств. Женщина в первую очередь не должна обманываться на этот счет. Бывает, собственные чувства играют с ней странные штуки.
Алиса смотрела, как он разглаживает свои усы, подбирая нужные слова, и ею владела умиротворенность в присутствии этого человека. Она не подозревала, что вскоре от нее не останется и следа.
- У Захарии Гутти с детства прогрессировала душевная болезнь, называемая в просторечии раздвоением личности. Странная особенность, отличающая случай Гутти от других, по-добных, заключалась в том, что у него это раздвоение внешне совершенно не проявлялось, и никто не знал о ней до поры… До той поры, когда она принесла свои ужасающие плоды.
Вторая сторона личности Гутти была несколько импульсивней и резче, не более того. Со стороны она была похожа просто на перемену настроения. К тому же, она давала о себе знать весьма редко, лишь в случаях исключительного всплеска чувств.
Гутти не всегда был поэтом. Сначала он работал в инженерном отделе одной судостроительной организации в Неаполе. Там он впервые увидел Оливию Монтале. Увидел и полюбил с первого же взгляда, так, как это бывает только в романах. Беспамятной и всепоглощающей любовью, разом заставившей его забыть и о своей прежней работе и о прежней жизни. Оливия сперва находилась в некотором смятении от приступов его бурной страсти, но потом всё же поддалась ей и благосклонно приняла предложение связать свою жизнь с Гутти, как он сам клялся ей, до самой смерти. Многие были в недоумении от этого ее решения, так как Оливия Монтале была удивительно красива. Ее пышные, соломенного цвета волосы придавали смуглому лицу сходство с бронзоволикими божествами древней Трои. Этим она составляла контраст с внешне безликим обликом Гутти, похожего на лысеющего клерка. К тому же она была значительно выше его ростом. Оливия была необыкновенно красива и очень молода при этом. Моложе Гутти на двадцать лет. Все эти обстоятельства не могли не вызвать некоторых пересудов. Но парочке не было никакого дела до подобных мелочей. Они поселились в просторном доме на берегу моря, построенном еще в конце прошлого века, и некоторое время их жизнь составляла полную идиллию. Оливия родила Гутти двух дочерей, с разницей в один год, обе с раннего детства давали понять окружающим, что со временем станут красавицами не хуже своей матери. Всем вокруг казалось, что в семье Гутти царит мир и спокойствие. До тех самых пор, пока однажды Оливия самым внезапным образом не покинула свой дом и не исчезла, оставив Захарию Гутти в полной безутешности. Бедняга бродил по округе и выкрикивал ее имя, глядя в океанскую даль. Соседям удалось выяснить, что Оливия уехала рано утром, оставив записку, что не может больше выносить ужасного характера своего мужа, странных смен его настроения и приступов дикой ревности, которым он предавался порой на виду у своих дочерей. Как выяснилось, Гутти безумно ревновал свою жену к любому, даже случайно зашедшему визитеру и не давал ей возможности спокойно покидать дом, постоянно преследуя ее в общественных местах и на работе, которую в результате ей пришлось оставить. Оказалось, что Гутти дошел до того, что сам уволился с собственной работы, чтобы неотступно следить за своей женой, в результате превратив свою семью в затворников. Оливия долго терпела такую жизнь, потому что по-своему любила мужа и, прежде всего, из-за дочерей, но в один прекрасный момент ее терпение иссякло, и она бежала в неизвестном направлении, опасаясь, что муж станет ее разыскивать.
Что же до самого Гутти, то, казалось, он не мог понять в чем же дело. Он твердил всем, что ничего такого он делать не мог, что он был нежен и предупредителен с супругой, а ревно-вал лишь внутренне, никак не выплескивая свои чувства на кого бы-то ни было. Несомненно, это были проявления его странного недуга, о чем сам Гутти не подозревал, и о чем не ведали другие. Эта вторая сторона его личности и начала выходить наружу тем сильнее, чем сильнее он любил свою жену.
Вот после ее внезапного бегства Гутти и написал первые свои стихи. Говорят, что издатели получили первый экземпляр его нескольких стихотворений, написанными на бумаге странной бурой жидкостью, в которой, после немалого изумления, опознали кровь. Вряд ли какой-либо, уважающий себя издатель стал бы печатать стихи, написанные кровью автора, но, к счастью, они сразу же были прочитаны. Вне всякого сомнения, они поразили всех, и, предвидя бешеный успех у публики, издатели отдали рукопись в копирование. С тех самых пор стихи следовали постоянно, открывшийся в Гутти талант не иссякал и не менял своего страстного накала, а наоборот лишь разгорался сильнее. Кровью он более не писал, хотя неизменно присылал свои стихи написанными от руки ужасным почерком на мятой, часто совершенно не пригодной для письма бумаге. Он стал известным человеком, и обстоятельства его жизни занимали многих, увлеченных его пером, но сам Гутти никогда не давал интервью и не встречался с журналистами. Он всегда был погружен в черную тоску по Оливии, и только дочери скрашивали его тоскливую жизнь.
Так продолжалось несколько лет, пока вдруг стихи от Гутти перестали приходить. Встревоженные издатели много раз пытались выяснить, что же случилось, но поэт упорно не желал никого видеть. Частная жизнь человека священна, и, не смотря на явную досаду, издателям пришлось оставить Гутти в покое. Полгода от него не было никаких известий. До тех пор, пока его старшая дочь не уехала поступать в один из Университетов Марса, естественно, как объяснил Гутти, под чужой фамилией, дабы не привлекать к себе ненужного внимания. Надо сказать, что его дочерям приходилось зачастую несладко из-за известности отца и истории, связанной с его именем. Много раз они вынуждены были уклоняться от назойливой прессы и менять школу за школой, чтобы избежать излишнего внимания к себе.
После того, как старшая дочь покинула Гутти, тоска, очевидно, вновь овладела его сердцем, и он прислал новые стихи обрадованным издателям. Стихи несколько отличались от прежних своеобразной тягучестью и особенной чувственностью, но менее талантливыми они не стали. Именно после выхода в свет нового сборника второго цикла его стихов один из критиков назвал Гутти человеком, поставившим Петрарку на колени.
Через год, когда и вторая дочь покинула его, уехав на обучение, из-под пера Гутти вышла поэма "Растерзанный возглас" - самое недосягаемое и великое творение. Именно тогда он достиг пика своей славы. И именно в этот момент и произошло падение. Кошмарное разоблачение тайны творческого вдохновения самого гениального поэта современности.
Тайну обнаружил сам Гутти, точнее, его обычная, известная всем ипостась. Однажды, во время своей одинокой прогулки по берегу моря он услышал стоны, доносящиеся из небольшого домика неподалеку от его жилья, в котором давно уже поселились соседи, такие же затворники, как и он сам. Никому не удалось еще увидеть странных жильцов за несколько лет, что они приобрели это жилье, однако, какая-то жизнь в доме, несомненно, происходила, о чем свидетельствовал свет в окнах по ночам и, изредка, подравниваемые кусты шиповника, росшего на лужайке перед домиком.
Сначала Гутти принял возгласы за голос работающего телевизора, но они никак не прекращались, и ему ничего не оставалось, кроме как набраться смелости и заглянуть в дом. Он не увидел ничего особенного в хорошо прибранной гостиной, но стоны доносились из дальней комнаты, и, когда он прошел в нее, его глазам предстала ужасающая в своей омерзительности картина. Комната не имела окон, что было неудивительно, так как кто бы ни являлся ее хозяином, у него хватило ума скрывать следы своей деятельности от людей. Весь пол, стены и даже потолок были покрыты бурой коркой от широких разводов и тысяч брызг человеческой крови, которая, по всей видимости, ни разу не смывалась за долгие годы. Все эти старые следы ужасных преступлений кое-где оказались забрызганы свежими кровавыми следами. Посреди комнаты стоял круглый, грубо вручную сколоченный стол, весь также пропитанный кровью, как будто морильной краской. Через стол были перекинуты кожаные и металлические приспособления, явно служившие для того, чтобы удерживать в неподвижности человеческое тело. Вокруг стола в полумраке комнаты Гутти удалось разглядеть лишь устрашающего вида станки и инструменты, вне всякого сомнения созданные лишь затем, чтобы довести искусство истязания до невиданных высот. Стоны же издавало жалкое подобие человеческого существа, прикованное к стене, и прикрытое лишь зеленым шерстяным одеялом. Когда оно подняло лицо, почему-то совершенно не тронутое орудиями пытки, то Гутти к великому ужасу узнал в нем свою младшую дочь. Увидев отца, та лишь вскрикнула и лишилась чувств. Обезумев от потрясения, Гутти намеревался тут же схватить ее на руки и доставить в ближайшую больницу, но не смог этого сделать, потому что освободить несчастную от цепи у него не было никакой возможности. Это, как оказалось, было и к лучшему, так как взяв ее на руки, Гутти наверняка нанес бы ей дополнительные травмы.
Единственное, что ему оставалось, так это немедленно вызвать скорую помощь и полицию. На счастье, и те, и другие прибыли незамедлительно. Еще в медицинском флаере, осматривая дочь Гутти, врачи пришли в ужас, обнаружив страшный, нечеловечески извращенный характер повреждений девушки. Сам Гутти просто не мог прийти в себя, и его пришлось буквально спасать от нервного шока. В больнице через некоторое время его дочь пришла в себя и на вопрос о преступнике, не колеблясь, назвала отца. Придя в недоумение, полицейский сначала не принял всерьез такие показания, приписав их помутненному в результате жутких пыток сознанию. Однако почти тут же в домике были найдены многочисленные следы, принадлежащие Гутти, и более никому другому. Еще через день полиция обнаружила и два других трупа - жены Гутти и его старшей дочери, также со следами пыток, закопанные прямо под кустами шиповника во дворе. Несмотря на такие явные улики потрясенный Гутти твердил о своей полной непричастности. Незамедлительно была проведена психиатрическая экспертиза, обнаружившая неоспоримый факт его душевной болезни. Совместная группа психологов и следователей шаг за шагом восстановила произошедшие события, начиная с момента вступления в брак Гутти и Оливии Монтале.
Как я уже говорил, вторая личность Гутти проявлялась тем сильнее и чаще, чем более душевных переживаний приходилось на долю первой. Чем сильнее разгоралась любовь Гутти к своей жене, тем активнее скрытая ипостась выражала себя. В основном, во вспышках ревности и агрессивного поведения. Разумеется, это приводило только к ухудшению отношений между супругами. Наконец, Гутти, точнее его второе "я" узнало, что жена намеревается тайно уехать, забрав с собой обеих дочерей. Воспользовавшись этим, Гутти дождался, пока Оливия напишет записку, долженствующую подтверждать свой отъезд, и связав, запер в подвале собственного дома. Возможно, поначалу у него и не было намерений причинить ей насилие. Но первое "я" Гутти, естественно, не подозревая, как обстоят дела, узнав об исчезновении жены, погрузилось в такую глубокую депрессию, что это не преминуло тут же сказаться самый пагубным образом. Скрытая личность приобрела маниакальные черты. Сознавая, что в подвале женщина будет скоро обнаружена, Гутти занимает пустовавший домик по соседству и ночью переводит жену туда. Надо сказать, что второе "я", в основном, действовало по ночам, тогда как днем настоящий или "первый" Гутти, покинув работу, зачастую спал едва ли не целыми днями напролет.
Далее маньяк в голове Гутти начал действовать самыми кровавыми методами. Соорудив в своем новом убежище целую пыточную камеру, он принялся применять свои "изделия" на собственной жене, что, очевидно, возбудило в нем нешуточное вдохновение, выразившееся в стихах. Утром Гутти нашел на своем столе листок с первым стихотворением, написанным кровью его почерком, но фактически ему не принадлежавшим. Однако он находился в таком подавленном состоянии, что зачастую не мог отличить сон от яви и, без сомнения, решил, что написал стихотворение в припадке душевной тоски. Если бы в издательстве сразу же догадались отдать листок на экспертизу, двух жертв удалось бы избежать. Но это не было сделано, и кровавая ипостась личности Гутти продолжала свои ночные изощрения. Каждое утро он находил на столе новые стихи и уже не сомневался, что пишет во сне. Несколько лет Гутти истязал свою жену самыми ужасными способами, и несколько лет поток потрясших весь мир стихов не прекращался ни на один день. Пока, наконец, Оливия не умерла. Прекратились ночные походы в соседний домик, прекратилось и творчество.
Далее история повторилась. Затаившаяся личность в голове Гутти, жаждавшая новых кровавых удовольствий, выбрала новую жертву и терпеливо дожидалась удачной для себя возможности. Как только старшая дочь оказалась в ее лапах, стихи полились свежим потоком. Однако, то ли девушка оказалась менее вынослива, чем мать, то ли маньяк переборщил с пытками, но старшая дочь умерла очень быстро. Тогда пришлось заняться и младшей, она как раз собралась, как и своя сестра, уехать для поступления в Университет. Через полгода после того, как она тоже оказалась в страшной комнате, бдительность скрытой личности Гутти притупилась, и, в результате, девушка оказалась спасена тем же человеком, что и мучил ее, однако ж, одновременно вовсе не тем.
За всё это время никто не хватился жертв, потому что и у Гутти и у Оливии не было близких родственников. Гутти вступил в брак, когда уже был в возрасте, Оливия же была сиротой с детства. Ее родители погибли. Друзей же жены Гутти фактически разогнал приступами своей ревности еще тогда, когда они жили вместе.

Разумеется, Гутти признали невменяемым и не отвечающим за поступки своего странного мозга. Его поместили в специальную лечебницу, где он, кстати, пребывает до сих пор, и почти вылечили. Не трудно догадаться, что он испытал, когда понял и поверил в то, что сделал собственными руками. Разумеется, он тут же попытался покончить с собой. Если бы не круглосуточное наблюдение, его давно уже не было бы в живых. Он практически здоров, но находится в постоянно зафиксированном положении, кормят его внутривенно и пытаются хоть как-то отвлечь от постоянной жажды смерти. Посетителей к нему допускают лишь под неусыпным контролем персонала, чтобы Гутти не было передано ничего, что могло бы даже отдаленным образом помочь ему совершить самоубийство. Да, он, между прочим, продолжает писать стихи. Ведь часть его второй ипостаси растворилась в первой. Конечно, это не тот уровень, что был раньше, но, тем не менее…
Я сказал "писать"? Не писать, разумеется… Как только ему освободили одну руку, и дали специальный мягкий карандаш, чтобы он не воткнул его себе в глаз, он тут же схватил зубами себя за палец, желая отгрызть все по очереди, за то, что они совершали. Теперь он просто надиктовывает компьютеру текст.
- Это… Это бесчеловечно… - прошептала Алиса.
- Что?.. Что ты говоришь?.. Так вот. Я рассказал тебе то, о чем не написано ни в справочниках, ни в аннотациях. В них тебе сообщат, что жена и дочери Гутти пострадали в страшной катастрофе. После обсуждения проблемы решено было скрыть истинное положение вещей. Представь себе ситуацию. Во всем мире миллионы людей наслаждались творчеством великого поэта, и вдруг обнаруживается, что на самом деле представляют из себя эти стихи. Ведь Гутти вплетал в них крики и возгласы мучимых им жертв! Некоторые свои четверостишия он умудрился вырезать прямо у них на коже! Это вызовет настоящий шок. У многих прямо может пострадать душевное здоровье. Такой переход от восторженного состояния к прямой своей противоположности попросту опасен! Поэтому решили замолчать истинную историю. Конечно, кое-что просочилось, но только в виде слухов, а кто же верит в слухи по-настоящему? Обычно люди принимают их за шепот завистников. Ты спросишь, откуда же тогда я знаю правду? Очень просто. Я должен ее знать благодаря своей профессии. Как это связано? Я ведь учитель литературы. Может случиться так, что кто-то из моих учеников узнает истину или часть ее из других источников. Я должен помочь ему воспринять ее правильно. Поэтому мне предоставили информацию, попросив, естественно, скрывать ее, кроме крайних случаев. Что я и делаю. И также надеюсь, что ты не будешь распространять ее дальше.
- Я не понимаю… - произнесла Алиса.
Она была ошеломлена. Всё время рассказа она сидела, распахнув свои голубые глаза, ни на секунду не отрывая их от собеседника, и не моргая смотрела отсутствующим взглядом, чуть приподняв брови от изумления. Больше всего ее поразил даже не сам рассказ, а то, что она подсознательно подозревала что-то такое и раньше. Сколько раз до этого ей хотелось поделиться с кем-нибудь своими впечатлениями от стихов Гутти, и никто не мог подойти для такой роли лучше, чем ее учитель. Но почему-то она снова и снова уклонялась от разговора с ним. Теперь она понимала почему. Она опасалась, что услышит от него что-то подобное. Что-то, ранящее ее непоправимо жестоко. Она совершенно не ощущала себя избавленной от магии стихов Гутти, не смотря на их ужасающую подоплеку. Теперь ею владело чувство, что она прикована к мертвецу. Она не могла вытеснить впечатлений от стихов из своей головы, но теперь уже не могла и с ними примириться. Алиса чувствовала, что учитель совершил роковую ошибку.
- Чего ты не понимаешь?
- Как?.. Как это всё могло произойти?! Как просмотрели его болезнь? Почему никто не обнаружил пропажи?
- Я же говорил…
- Ведь если бы он сам не нашел свою дочь, то она до сих пор бы… О, боже! И до сих пор бы выходили его стихи. Те стихи.
Алиса говорила что-то, но не слышала сама себя. Просто двигала губами, произнося какие-то подходящие фразы. Мозг защищался от шока, придумывая логические, привычные ему загадки.
- Почему они не дадут ему умереть?! Это же жестоко! Они обрекают его на мучения, хотя сами в свое время просмотрели болезнь.
Алиса встала и вышла из класса, не слыша более ничего, произносимого учителем вслед.
Зачем?! Зачем он рассказал ей?!
Ее мозг продолжал искать способов защиты, лихорадочно блуждая среди привычных будничных решений. Алиса всегда исправляла проблемы действием. Или почти всегда. Она пока что не умела по-другому. И на этот раз ничего не могло прийти ей в голову, кроме решительного, верно направленного действия. Попытаться исправить хоть что-то. Другой частью своих мыслей Алиса изо всех сил старалась удержаться от собственного воображения. Как только стихотворная строчка подкрадывалась к ней, словно змея, намеревающаяся ужалить, Алиса принималась решать в голове домашнее задание по алгебре. Она подсознательно ощущала, что стоит ей начать произносить про себя стихи Гутти, воображение попросту раздавит ее, затопит мозг яркими кошмарными образами и выжжет изнутри. Алиса буквально чувствовала над собой эту бурлящую тяжелую тучу, опускающуюся сверху ниже и ниже.
Так она оказалась на биостанции. Разговор с учителем длился долго, и, на счастье Алисы, домик был уже пуст. Она уселась за приборы и стала лихорадочно работать. Ей не хватало ее химии, но ее биология с лихвой возмещала этот недостаток. Она никогда до этого так не погружалась в работу. Ей казалось, что тело превратилось в автомат, пальцы летали над реактивами, как у пианиста, играющего Шопена, а мозг воспроизводил формулы словно под чью-то диктовку. Два часа пролетели для Алисы словно одна минута. Ее оторвало от работы чье-то прикосновение, которого она какое-то время вовсе не замечала. Потом она поняла.
За ее спиной стоял питекантроп Геракл, привезенный из палеолита, которого они кормили и воспитывали всей станцией. Он пытался поцеловать Алису так, как это любил делать только он - в шею под самым ухом, отодвинув локон золотых волос.
Алиса оглянулась и посмотрела в его мутные глаза. Словно впервые она прочитала в них, в оскале его слюнявого рта, во всей его позе что-то, на что раньше не обращала внимания. Или предпочитала не обращать. То, что она раньше желала принимать за примитивную ласку. Ей внезапно стало настолько отвратительно, словно ее с ног до головы окатили нечистотами. Рассказ учителя уничтожил, растоптал ее невинность, теперь она видела всё. Она обеими руками оттолкнула питекантропа от себя, он покатился по полу, не ожидая такой реакции и с обиженным воем бросился прочь. Из груди Алисы вырвался всхлип, она вскочила и подбежала к окну, желая вдохнуть свежего воздуха. Ей показалось, что она задыхается. На самом деле именно в этот момент прошел шок, не отпускавший ее до этих самых пор. Реакция была бурной и болезненной. Словно уровень воды в запруде поднялся недопустимо высоко. Алиса сползла на пол, рыдания били ее изнутри, как рваная пружина, однако ни капельки слез не появлялось на ее длинных ресницах. Она пыталась закричать, но в горле как будто застыл ком стеарина. Как рыба, выброшенная на раскаленный песок с крючком во внутренностях, она дергалась, стоя на коленях, пытаясь вывернуть из себя засевшую внутри боль. Наконец тело, устав от себя самого, выплеснуло терзавшее его чувство в виде потока слез и стона. Горечь, пришедшая со слезами, была похожей на избавление. Алиса ощущала, как светлеет у нее внутри, так, будто слезы вновь отмывали ее кристальную душу, возвращая ей утерянную чистоту. Поэтому она даже не пыталась остановиться, рыдая навзрыд, словно оплакивая весь расколотый мир. Она походила на Божество Плача своей безупречной, невинной красотой и откровенностью ничем не сдерживаемых эмоций.
Шок отпустил, но, проплакав много долгих минут, Алиса стала слабой, и пришел черед воображения. Оно набросилось на Алису, сжав в своих крепких тисках, и теперь уже она видела только иллюстрации. Жуткие, отвратительные иллюстрации к каждой строчке стихов Гутти. Они звучали в ушах Алисы, но теперь уже только как истерзанные крики жертв. Кровь, кровь была везде, и никакие слезы не могли ее смыть. Как в тумане Алиса поднялась на ноги, схватила со стола то, что так лихорадочно изготавливала и выбежала из домика.
На бульваре она впрыгнула в первый попавшийся флип и взмыла свечой вверх, утонув в обхватившем ее кресле. Ей было ужасно плохо, но она понимала, что в таком состоянии прийти домой значило устроить дома грандиозный переполох. Не хватало еще вовлечь во всё это родителей! Ей следовало хотя бы слегка успокоиться. На высоте ста метров она остановила флип и попыталась взять себя в руки. Это было почти невозможно. Воображение снова и снова бросало ей в глаза картинки, яркие, как в бреду. Если бы Алиса могла, она тотчас помчалась бы в Неаполь. Но исчезнуть вот так внезапно, на ночь глядя, не предупредив родителей? Это невозможно! И, самое главное, ее всё равно бы не пустили к Гутти. Было уже поздно, не смотря на разницу во времени. Но завтра она полетит обязательно. Утром же, отпросится из школы, и полетит. А сейчас ей предстояло стиснуть зубы и, не обращая внимания на кровавые следы вокруг, попытаться дома сделать вид, что всё в полном порядке.
На вопрос: "Ты чего так поздно?", Алиса ответила почти правду: "Занималась на биостанции". И сразу уползла к себе в комнату. На ее юном лице почти не осталось следов слез. Стол был завален раскиданными книжками Гутти. Алиса собрала их в высокую стопку с самым сосредоточенным выражением лица. Наверное, со стороны она выглядела деловито. На самом же деле Алиса едва сдерживала крик, так, словно брала в руки раскаленное железо. Она поднесла стопку к утилизатору и остановилась. Ее колебания длились долгую минуту. Потом она всё же покачала головой и вернула книги обратно на стол. Возможно, в ней сказалось почти врожденное уважение к книге, которое всегда испытывается в семьях интеллигентов. А, возможно, стихи Гутти держали ее крепче, чем она думала прежде. Она украдкой взглянула на свои ладони, словно ожидая увидеть на них следы крови и, до боли закусив губу, пошла на голос матери, звавшей ее ужинать.
Ложась спать Алиса сделала то, что она делала весьма редко. Она включила сонотрон. Прекрасно осознавая, что в противном случае спать ей этой ночью не придется. А если и случится такое чудо, то всё, что она увидит во сне, вряд ли можно будет назвать сновидением, освежающим голову. Однако даже эта мера не уберегла Алису от получаса бодрствования, которые она провела в постели, пока мягкое жужжание сонотрона погружало ее в другой мир. Сквозь полусомкнутые веки Алиса видела, как над ее головой медленно покачиваются распоротые тела, подвешенные к потолку, и кровь с них капает ей на лицо. Она уже примирилась с этим, примирилась со страхом утонуть в этой крови, погрузиться в нее целиком, примирилась с тем, что тела что-то шепчут безгубыми ртами. Она просто молча терпела и ждала спасительного биоэлектрического сна. Пока не почувствовала запах тысяч цветов вместо запаха свежей крови. Она поднялась посреди цветущего весеннего луга и пошла, раздвигая траву, к красно-белому маяку на берегу моря. Трава за ней сходилась обратно, подобно волнам, а ее босые ступни не приминали ни одной травинки.
Утром Алиса встала на полчаса позже, надела вместо привычного комбинезона шорты и футболку, бросила в сумку несколько необходимых мелочей, наскоро перекусила, и, нацепив кепку с длинным козырьком от яркого итальянского солнца, собралась выпорхнуть из квартиры. Отец остановил ее на пороге коротким вопросом:
- А школа?
- Я договорилась, - не моргнув глазом солгала Алиса.
Сегодня был удивительно легкий день. В том числе, для лжи.
- Куда ты?
- В Италию. Вернусь к ужину. Голодная.
- Ха! - усмехнулся отец. - Хотел бы я в годы своего детства иметь возможность вот так на день смотаться в Италию и обратно. Завидую.
- Ты хочешь сказать, я тоже буду когда-нибудь завидовать своим детям?
- Непременно. Особенно, если они характером будут на тебя похожи.
В клинике ей сказали, что надо подождать. И вообще, еще не факт, что Гутти согласится ее видеть. "Он перед вами отказал семерым, - сказали ей, - он мало для кого делает исключение".
Алиса сидела в светло-зеленом фойе и невидящим взглядом смотрела на большую репродукцию Тинторетто. Про себя она повторяла только две фразы: "Он должен меня принять. Именно меня, именно сегодня". Она не заметила, как произнесла это вслух. На ее счастье, по-русски. Нетерпение накатывало на нее волнами, то заставляя лихорадочно сжимать и разжимать ладони, сложенные на коленках, то снова отпуская, оставив в безучастном созерцании картин больничного быта.
Пока кто-то не сказал над самым ее ухом: "Проходите". Тогда она пошла вслед за кем-то в белом, по коридору к лифту, и ее нетерпение теперь уже терзало непрерывно, острой иглой застыв в ее груди. Перед самой палатой Алиса заметила узкие полосы сканеров. Ее просветили с головы до ног в один момент, пока она пересекала порог двери. Сумку отобрали тоже.
В палате было сумрачно. Одно большое окно наполовину закрыто жалюзи. Единственная кровать, теперь сложенная, как глубокое кресло, стояла за белой полупрозрачной перегородкой. Алиса сделала три шага до перегородки и оказалась прямо перед лежащим человеком.

Гутти оказался еще ниже ростом, чем представляла Алиса. А, может быть, всё дело было в глубине кресла. Или в глубине его переживаний. Он был почти уже лыс, лишь остатки всё еще густо-черных волос завивались над маленькими ушами. Крупный итальянский нос и небольшие усы в сочетании с круглыми выпуклыми глазами действительно придавали ему сходство с конторским служащим. Особенно учитывая его слабый подбородок. Он внимательно смотрел в плоский экран перед собой, не обращая внимания на посетительницу и слег-ка перебирал губами, очевидно, повторяя про себя какой-то текст. Его предплечья пересекали широкие повязки, а ладони были утоплены в специальных пластиковых рукавицах, укрепленных на поручнях кресла-кровати. Напротив него в кресле сидел невысокий мужчина в белом халате, скорее всего, дежурный врач и что-то быстро набирал на крошечном пульте в руке. Увидев Алису, он сперва основательно поводил по ней взглядом вверх-вниз, и лишь затем улыбнулся широкой улыбкой южанина, обнажив два ряда безупречно белых зубов. Алиса едва смогла скривить губы в жалком подобии улыбки от охватившего ее страшного волнения, и тут же перевела взгляд вновь на Гутти.
- Садись, - вдруг сказал он, так и не подняв на нее взгляда.
- Но…- развела руками Алиса, не видя ничего подходящего.
- В углу, - пояснил врач.
Алиса огляделась и действительно заприметила в углу небольшой больничный стул. Она совершила быстрый рейс в угол и обратно, и примостилась в двух метрах от кровати Гутти, с пылающим взором и сжатыми коленями.
- Должен тебе сказать, - проговорил Гутти (голос его был ворчлив, но очень разборчив), - что я слышал о том, как тебе удалось вытащить из беспамятства целую планету, уж не помню, как там она называется.
- Крин.
- Да, да, что-то в этом роде. Это правда?
- Это преувеличение. Я была не одна, к тому же ничего такого особенного я не сделала.
- Ну, да, разумеется, семья и школа учит скромности. Хорошо, забудем об этом. Хотя именно из-за этого я согласился поговорить с тобой. Мне стало занятно взглянуть на ребенка, способного возвратить память такому количеству народу сразу.
- Я же сказала…
- Да, да, можешь не продолжать. Ты читала мои стихи?
- Да, конечно.
- Я надеюсь, ты здесь не потому, что тебе надо подготовить школьный доклад?
- Нет. Я пришла вам помочь.
- Вот как? Любопытно. По крайней мере, в твоих устах это звучит не так уж невероятно.
Алисе послышалась издевка в его словах, но она решила не обращать на это внимания.
- Вы думаете, я обычная сочувствующая ваша поклонница? Нет. Я знаю вашу настоящую историю.
Алиса остановилась, чтобы посмотреть, как он отреагирует. Он впервые оторвал глаза от экрана и взглянул на нее. Алиса была готова поклясться, что его взгляд не отображает ни одной мысли, как будто она смотрелась в своеобразное зеркало.
- Что ж, это даже лучше. Тогда ты должна рассказать мне всю свою историю.
- То есть?
- Ну ты же знаешь всё про меня. Расскажи же, что меня интересует. Как ты прочитала стихи, что ты почувствовала, как ты узнала мою историю, что с тобой случилось потом?
- Зачем вам это?
- От этого зависит, сможешь ли ты мне помочь или нет.
- Это долго.
- Я никуда не тороплюсь, как видишь.
- Ладно, хотя я не уверена, что у меня получится.
- У тебя получится.
Тогда Алиса принялась рассказывать ему. Про свое первое знакомство с его стихами, про учителя, про другие стихи, про то, как учитель попытался вытащить ее из того состояния, в которое она погрузилась, про то, в каком шоке она была от истории. Не рассказала она только то, что делала на биостанции за лабораторным столом. Гутти слушал молча, не прерывая ее ни единым вопросом, и не пытаясь помочь. Просто смотрел на нее не мигая, изредка шевеля тонкими губами. Доктор в кресле, казалось, вообще не обращал внимания на их беседу.
Под конец Алиса спросила:
- Это правда, что вы пытались покончить с собой?
- Правда.
- Я вас понимаю.
- Я вот что тебе скажу, Алиса. Может это будет не слишком-то вежливо, но твой учитель - дурак! Он ничего не понял. Совсем ничего.
Алиса невольно вздрогнула. Она вдруг разглядела сейчас на лице Гутти ту, вторую личность, проявившуюся во внезапной вспышке эмоций.
- Что вы имеете в виду?
- Я о его бреднях на счет сосудов и напитков, которые в них наливают. Он не разглядел самого главного. То, что почувствовала ты. Знаешь, мне приходило несколько писем от людей, подобных тебе. Которые поняли истинный смысл стихов. Быть может ты и не осознаешь этого, но по тому, как они подействовали на тебя, я вижу, что ты поняла. И ты - единственная, кто отважился после этого приехать ко мне. Ты ведь русская?
- Да.
- Хм, у вас - русских - удивительно развита интуиция, - сказал Гутти по-русски, - почти как у итальянцев.
И слегка улыбнулся.
- Вот я и подумал, что только такой человек и может мне помочь.
Врач впервые взглянул на Алису заинтересованно. Похоже, беседа привлекла, наконец, его внимание.
- Я тут лежу уже довольно долго, и у меня полно времени, чтобы обдумать многое. Знаешь, Алиса, единственное, что может хоть как-то оправдать смерть моей жены и дочери - то, что люди поймут истинное значение этих стихов.
- Вы думаете? Тогда объясните мне. Я не понимаю вас.
- Ты не понимаешь. Но ты чувствуешь. А это важнее. Ну, вспомни только: эти стихи читают миллионы людей во всем мире. И чувствуют их тайную силу и величие. Неужели все эти люди - чудовища? Неужели ты тоже - чудовище, которое способно лишь наслаждаться чужими страданиями? Нет. Это вовсе не так. Постарайся понять, что эти стихи принадлежат не совсем человеку, их нельзя оценивать человеческими критериями. И поэтому в них скрыто нечто большее. Некий намек, как будто полог тайны приподнялся. Накал страданий, что был в той маленькой комнате, слился, сконцентрировался в стихах, перемешавшись со странным сознанием и вызвал к жизни нечто совсем новое, обращенное напрямую к нашим эмоциям. Так, будто сумасшедшему удалось сделать то, чего не удавалось всем гениям на протяжении человеческой истории. Выразить любовь и страдания словами. Реально их овеществить в материальную форму. Знаешь, о чем это говорит? О том, что все мы связаны. Все мы, как бусины надеты на одну и ту же нитку. Ты понимаешь, о чем я?
- Я стараюсь…
- Старайся, старайся, девочка! Как только ты поймешь меня, все твои кровавые образы уйдут. Старайся разглядеть, что есть вещи, независимые от нашего сознания, которые мы только считаем нашими. Тогда, читая эти стихи, ты будешь отделяться от своей личности. Некому будет страдать. Некому будет видеть страдания. Просто одна общая нить, одна общая жизнь. Тогда смерть не имеет значения. Тогда каждый возвращает утерянную невинность. Становится подобен ребенку.
- Я… Я должна сама это почувствовать.
- Почувствуешь. Обязательно почувствуешь.
- Спасибо вам! Теперь я вижу, что приняла правильное решение.
Алиса встала. Доктор бросил на нее вопросительный взгляд.
- У меня ничего нет, - развела руками Алиса, - я просто хочу его поцеловать. Он так много для меня открыл.
Доктор пожал плечами. Алиса сделала шаг, демонстративно завела руки за спину и наклонилась к лицу самого странного Алисиного современника.
Его тяжелое дыхание было наполнено запахом медикаментов и чеснока. Его жесткие усы укололи ее нежную кожу. Она закрыла глаза, и прикоснулась губами к его губам. На лице Алисы не дрогнул ни один мускул, когда она языком достала из-за щеки маленькую пластиковую горошину и протолкнула ее между жестких губ Гутти.
Когда она выпрямилась, то увидела, как одно из его век насмешливо прищурилось. Он оценил ее ход.
- Я помогла вам? - спросила Алиса.
- Помогла. Я благодарен тебе… за всё.
- Теперь решение за вами.
- Я уже его принял. Сколько, по-твоему, это продлится?
- Минут десять-пятнадцать… вы еще будете думать обо мне.
- Очень хорошо! Я надеюсь, для тебя самой наша встреча не будет иметь никаких последствий?
Алиса отрицательно замотала головой.
- Я умная. У меня, если хотите знать, уже две опубликованных работы по биологии.
- Тогда, прощай. Тебе пора идти.
- Прощайте.
Пока она вставала и пятилась к двери, он продолжал говорить.
- Да, ты молодец, Алиса! Ты умная, ты образованная, ты добрая и душевная, к тому же у тебя стройные ноги. Но… - сказал он, когда Алиса уже была в дверях, - одно условие… Никогда, слышишь, никогда не пиши стихов!
И он расхохотался во всё горло.
Алиса шла по больничному коридору, а до нее всё доносился его смех. "Удивительно, - усмехалась Алиса про себя, - человек на пороге смерти, а умудрился подумать о моих ногах!"
- Настоящий итальянец! - вздохнула она.
Ощущение внутренней легкости и свободы пришло к ней уже в фойе. Она сделала, что считала единственно верным для того, чтобы хоть немного уменьшить зло, вызванное к жизни монстром в голове Гутти. Ей удалось. И внутри нее всё пело. Осознание факта, что этот человек сейчас с ее помощью избавился от ужасных внутренних страданий, наполняло Алису праведным удовлетворением. Она видела, как мимо пробежали встревоженные доктора, выкрикивая что-то о реанимации. Она не волновалась. Она верила в свои способности. "Я сильнее вас, - говорила она про себя, - вам не успеть". Токсин, выделенный ею, в желудке взаимодействовал с обычным успокоительным, которым пичкали Гутти, и вызывал моментальный паралич центральной нервной системы. Один спазм, и тут же следовала остановка работы всех внутренних органов. Алиса запаковала токсин в оболочку, разъедаемую одним из ферментов, содержащихся в желудочном соке. Таким образом, от улик не оставалось и следа. Да, она была у него перед смертью. Так что же? Она ничего не сделала, разве только они обвинят ее в том, что она наслала на него порчу. Можно было спокойно лететь домой.
Вечером за ужином Алиса всё время молчала. Радость от своего поступка несколько притупилась, и к Алисе вновь начали приходить образы цвета крови. Она вяло ковырялась в тарелке, когда диктор по телевизору сообщил о смерти Гутти в больнице Неаполя. "От неверного сочетания лекарственных препаратов".
- Ты знала? - спросила мать.
- Угу, - кивнула Алиса.
- Я всё ждала, когда ты начнешь об этом говорить. Он же стал, кажется, твоим кумиром? Ты из-за него летала сегодня в Италию?
И в этот момент Алиса поняла. Она подняла на мать невидящие глаза. Истина, о которой ей говорил Гутти, вдруг встала перед ней так ярко, словно в голове Алисы вспыхнула сверхновая. Весь опыт переживаний, который она прошла за эти дни, вдруг спрессовался в один, прямой как стрела, ответ. Больше не существовало кровавой комнаты. Стихи Гутти стали ценностью в себе, не имеющие больше никакого отношения ни к нему, ни к кому бы то ни было еще. Они стали просто мостом к Истине.
- Я летала в Италию, чтобы убить его, - промолвила Алиса, и почувствовала, как губы, помимо ее воли, разъезжаются в глупой улыбке. Она вообще не могла сейчас сдерживаться. Всё вдруг стало не важным, кроме ее осознания.
Она вскочила и, заливисто смеясь, закружилась по комнате, повторяя:
- Я убила его, мама, я убила его, убила, убила, убила!
Словно влюбленная, твердящая: "Я люблю его, люблю, люблю!"
Мать, уронив вилку, как завороженная, следила за ее танцем, не понимая ничего. Она силилась вникнуть в восторг дочери, не ведая, что та радуется обретенному вновь ощущению утерянной было невинности.