Октябрь взял город без боя. Подошел неслышным маршем к стенам домов и одной стремительной атакой завладел пространствами улиц, залил их войсками своих дождей, отменил светлые дни, заставил зажечь фонари по утрам, толкая шар солнца всё дальше и дальше в яму декабря. Гулкость одиноких шагов и воздух, прозрачный настолько, что, казалось, его нет вовсе – эти очаровательные признаки печального нашествия были повсюду, витая призраками в сумерках коротких дней над головами жителей, спешащих по мокрому асфальту вереницами длинных темных процессий.

Расслабленность безразличия и острая, мобилизующая игла впитываемых из атмосферы октября ощущений разрывали его пополам, бросая из уверенности в отчаяние и обратно. Такие каждодневные «качели», пожалуй, ему даже нравились. Он знал, что скоро всё должно закончиться, когда ноябрь сырыми сучьями своих рук разорвет тонкую паутину неуловимой власти сердца осени. Знал он, также, что перемены настроения, по всей вероятности, благотворно скажутся на его творчестве. Он уже начал, было, волноваться о том, что муза на этот раз покинула его слишком надолго. И теперь он с нетерпением ждал прихода вдохновения, вызванного пиром октября в захваченной столице. Он совершенно не волновался о том, что искристая веселость его обычного повествования вовсе не сочеталась с настроением осеннего щемящего сердце восторга. Он знал очень хорошо, что в топку души следует бросать переживания все подряд без разбору. И некоторое время спустя непременно оказываешься вознагражден за собственную решительность. Беда была как раз в том, что последние месяцы совершенно не давали такой возможности. Он попался в обычную ловушку, в которую попадали очень многие авторы до него. Он почувствовал уверенность в своем благополучии и спокойствие за завтрашний день. Гонорары, наконец, позволили ему овеществить стремление к обустроенности и бытовому благополучию, не дававшее ему покоя с тех пор, как он оставил свои прежние прибыльные занятия и с головой окунулся в мир чистого творчества, со всеми вытекающими отсюда последствиями и проблемами.

 

…………………..

 

«Октагон Николаевич Тетраэдр шел по Архимедовой улице в гости к Гомотетии Федоровне Спроецированной…» Он остановился и убрал «Спроецированной», решив, что это сложновато звучит. Лучше – Диагональная. Потом подумал и стер «Гомотетии». «Ее, по-моему, даже из школьной программы исключили. Пусть будет – Гипотенуза. Да, Гипотенуза Кубовна Диагональная»…

Запиликала телефонная трубка. Он с неохотой приложил ее к уху, отрываясь от экрана компьютера, где светилось начало его новой повести. Нажал на стертую кнопку приема.

- Аллё, Колька! Колян, слышишь меня? Привет! Узнал?

Конечно, он узнал. Этот тонкий голос трудно было перепутать с каким-либо другим.

- Узнал. Здравствуй, Фима, - сказал он трубке, подумав про себя, что обычно только женщины осведомляются, смогли ли их узнать по голосу.

- Рад слышать тебя. Как твои дела? Как книги?

- Пишутся потихоньку. А как ты?

- Я только сегодня прилетел из Малайзии. Снимали программу.

- Ну и как? – осведомился он, не особенно-то прислушиваясь, что ему ответят. Постоянные путешествия Фимы Королева мог лицезреть любой зритель программы о животных, которую тот вел. Говоря честно, его раздражала эта программа. Смотреть, как глупо кривляется румяный толстячок, выряженный в бермуды и нелепую шляпу, и осознавать, что это его бывший одноклассник – от этого становилось как-то неловко и обидно неизвестно за что. К тому же он совершенно не мог понять, зачем надо было брать себе еще и псевдоним. Чем его своя фамилия не устраивала?

- Так удачно – прилетел прямо к встрече, - завершил Фима.

- Подожди. Какой встрече, - не понял Николай.

- Ну вот, оказывается, ты даже забыл о встрече. Встреча выпускников, склероз, что ли у тебя?

- Ах… да…

Он действительно забыл. Забыл, не смотря на то, что так ждал этой встречи. Жаждал все последние полгода. Прошлый раз он не пошел. Это было десять лет назад. И до сих пор жалел об этом. Поэтому твердо решил в этот раз не забыть. Но забыл.

Они обменялись парой ничего не значащих фраз. Последний раз они разговаривали три года назад, тоже по телефону, но у Николая из-за постоянных появлений Королева по телевизору было ощущение, что он встречается с ним с завидной регулярностью. Он ничего не мог с этим поделать. Его жена любила эту передачу, а дочка обожала смешного ведущего, забавно надувая щеки в подражание дяде с экрана.

- Так тебя завтра ждать? – осведомился Фима напоследок.

- Безусловно, друг, - заключил Николай с плохоскрываемой усмешкой.

 

……………

 

- А, мальчики, привет!

Это была Грибкова. Туго затянутая на поясе бардовая кожанка только подчеркивала ее худобу. Вытянутое лицо с заостренными скулами выглядело бесконечно уставшим. Ведущий педиатр центральной больницы. Детский врач, не имеющий детей. Длинная, стройная, с тысячу раз перекрашенными волосами. Потертая жизнью. Он захотел ее, как только увидел. Так, что аж дух захватило! Он сидел и жадно впитывал взглядом сетку морщин вокруг ее острых, крысиных глаз первостатейной стервы, тонкие губы, искривленные в циничной усмешке, подрезанные под корень ногти на узких пальцах худых рук с хрупкими венами. Его воображение тут же нарисовало себе ее фигуру. Плоская грудь, выпирающие ключицы, ребра можно считать издалека, длинные ноги, торчащие лопатки. Да-а! Зато никакого целлюлита. Он машинально задвигал узлом галстука туда-сюда, как будто пытаясь освободить дыхание. Какого черта он не пришел на встречу десять лет назад?! Он бы на многое пошел, чтобы заполучить ее. А там… кто знает…

Достаточно!

Садовский заставил себя прервать хлынувший поток разыгравшегося воображения. Он вспомнил лицо своей жены и внезапно устыдился самого себя, до какой степени быстро он был способен предать ее, хотя бы даже и мысленно. Но впечатление было уж слишком сильным. Эта женщина с непереносимым характером, как он с первого же взгляда определил, обладала теми качествами, которых катастрофически не хватало его Людмиле. И никуда от этого деться было нельзя. Он осознавал, что если у него с ней получится сегодня, никакой стыд его не остановит. Только бы почувствовать в своих губах ее горькое дыхание, пропитанное табачным дымом.

Она обошла стол и поздоровалась с каждым, бросая короткие фразы, чмокая мужчин в щеку.

- Ах, Фима, стараюсь тебя смотреть… Мила… Лена… Коля, как дети?.. Катенька, прекрасно выглядишь… Николай, ты с бородой такой представительный…

Он почувствовал, как напряглись его мышцы, когда она наклонилась к нему. Хотелось схватить ее в охапку.

- …Я тебя сразу и не узнала. Как пишется?

- После твоего поцелуя будет раза в два веселее.

Он выхватил взглядом морщинки в уголках ее рта, когда она улыбнулась.

- Спасибо.

«Наигранная игривость», - сказало что-то внутри. Он ругнулся про себя.

 

Он вышел на лестницу, когда понял, что устал от кривляний Королева и хохота подвыпивших женщин. Лучше вдыхать сигаретный дым.

Они стояли пролетом выше. Она что-то горячо втолковывала ему, размахивая руками. Зажженный кончик сигареты в грациозно отставленных пальцах чертил в воздухе странные фигуры. Он спокойно высился рядом уверенной скалой. Садовский смотрел на них несколько секунд. Его привычный к наблюдению взгляд уловил и выражение ее глаз, ждущих отклика, и его нежелание откликаться. Он не мог ошибаться в Наумове, и он не ошибался. Этот человек никогда никого не подводил. Тем более, свою семью. Только вот почему же ты поддержал их, Коля?! Отчего отказался вспоминать то самое незабываемое, что произошло с тобой в жизни?

Садовский прикрыл дверь, и они разом обернулись.

- Иди сюда, - бросила она, - объясни этому упрямцу, что нельзя детям разрешать неограниченно общаться с компьютером.

Он поднялся к ним.

- Пусть сами разбираются, - спокойно сказал Наумов, - не маленькие уже.

- При чем тут… - воскликнула она.

- Сколько им? – спросил Садовский.

- Шестнадцать одному, другому – четырнадцать.

- Знаешь, Юль, по-моему, им уже поздновато что-то запрещать.

- И этот туда же! Излучение…

Из двери появилась физиономия Милы:

- Ребят, долго вы собираетесь в подъезде торчать?

- Действительно, - улыбнулся Наумов, - присоединяюсь.

Грибкова посмотрела ему вслед и покачала головой.

- Потом к кому побежит... – сказала она, когда Наумов скрылся в квартире, - когда петух в задницу клюнет… Не дай бог, конечно…

Она порывисто затянулась. Садовский молча наблюдал, угадывая по выражению ее лица, как она привычно справляется с неудачей. Это был неплохой момент, но недавний разговор за столом настолько выбил его из колеи, что он даже не пытался ничего выдавить из себя.

Наконец она сама перевела на него взгляд.

- Чего это тебя сегодня понесло? Я сама должна бы, по идее, Алиску помнить лучше других. Ни хрена лица почти не помню! Все равно спасибо, что вспомнил. Но фантазер ты, конечно, неисправимый. Каким был когда-то таким и остался, точь-в-точь.

Он не спорил. Просто смотрел в эти уставшие глаза и искал отклика, так же, как она сама пять минут назад.

- Знаешь, она же мне писала.

- Что?! – он подумал, что ослышался.

- Да. Через полгода, после того, как уехала. Я проплакала весь день тогда. Хм, вот ведь странно - это помню, как вчера было. Письмо где-то даже должно лежать. Надо бы поискать. Вспомнить детство золотое.

Она усмехнулась неприятной усмешкой прожженного циника.

- И еще раз… - вдруг добавила она, как будто только что припомнив об этом, - …точно. Лет через пять после. Только вот… Нет. Не знаю, куда я его тогда задевала. И прочитала-то один раз. А потом… Потерялось куда-то. Мне тогда не до писем было, - заключила она, прищурившись, словно бы в попытке увидеть что-то приятное из своего прошлого.

На миг он разглядел в этих острых глазах настоящую бурю когда-то бушевавших страстей. Потом они снова как будто покрылись пеленой усталости. Он разочарованно отвернулся.

Ее пальцы легли на его плечо. Он замер.

- Коля, - сказала она тихо, - ты какой-то странный сегодня… Впрочем, как всегда.

Ему захотелось плюнуть.

Он, мысленно прощаясь, проводил взглядом ее худощавую задницу, затянутую в бежевые джинсы и взглянул в темное окно, покрытое струями дождя. Как же быстро кончился этот вечер.

 

…………….

 

Будущее и на этот раз обмануло его. И ему оставалось просто уйти. Уйти в пропитанную сыростью атмосферу октября, растаять в сумерках густеющего вечера, отпечатав тяжесть своих шагов на темном асфальте. Он уходил и ощущал, как осень поглощает его, обступая со всех сторон, проникая все глубже и глубже, добираясь до самых укромных уголков его души, чтобы отныне и навсегда воцариться там, в лишенном надежды сердце.